В эту долгую и пустую осень мрак в Готэме уродился огромным стократным урожаем. Слишком долго, вероятно, не прибирались на чердаках и в чуланах, сваливая горшки на горшки и пузырьки на пузырьки, слишком долго давали копиться батареям пустых бутылок. Там, в обугленных этих, многобалочных лесах чердаков и кровель стала вырождаться и накипать бродильня мрака. Оттуда берут начало черные сеймы горшков, митингования, болтливые и напрасные, невразумительные пузырькования, бульканья бутылей и бидонов. И вот в некую ночь вздулись наконец половодьем под гонтовыми пространствами фаланги горшков и бутылок и поплыли бессчетным скученным скопом на город.
Сегодня – пиршество тварей, заселивших мозг Нигмы, танец бестелесных гурманов, питающихся чужим испугом. Страх – это их десерт, лакомое блюдо, и они готовы вывернуться наизнанку, только бы не пропустить момент, когда страха становится так много, что он убивает сам себя. В такие мгновения интеллект перерождается, превращаясь в уникальное мыслящее устройство, созданное для решения одной – единственной задачи, на самом деле не подразумевающей решения. Это уравнение с множеством переменных и постоянных, имеющее только мнимые корни, оно сродни инструменту с множеством струн и колков, ждущему талантливого исполнителя.
Вскармливая ненасытное удивление ничего не понимающего разума, Эдвард раз за разом прослушивает белый шум на радиочастотах допотопного магнитофона. Он поднимается со стула, ощущая зыбкое недомогание в груди.  Время, раскроенное на мгновения, приходилось вырывать из себя, как занозы, и складывать их в неподъемную пирамиду ожидания. Я ощущал себя рабом, который тащит на вершину  этой пирамиды одну минуту за другой и никак не может остановиться. А тут еще - сбоку от нее - пристроился Сфинкс, загадочное создание разума и неволи. Пристроился и вопрошает: “Почему ты творишь это с собой?” Через белый шум начинают проклёвываться слова, скользкие и холодные, как первородный грех:
- Пожалуйста... Пожалуйста, не надо больше боли. Эдвард весь немеет. Мольба на его языке, словно яблоко на терке. Не узнаёт свой голос: что-то не так? Голос вибрирует будто Сена под пальцами марта, какофония стонов, хрипов, стуков.
- Пожалуйста... Ты же видишь - я тебя прошу!
Голос расчистил поле для яростного зрелища - Загадочник на коленях, плачущий, не кричит, а орет во всю глотку: "HЕ-Е-Е-Е-ЕТ!" Ещё немного - и Эдвард утонул бы в себе, не оставив ни кругов, ни пузырей в болоте своего полуразвалившегося сознания...  Но Эдвард тогда был сам для себя загадкой. Почти не различал себя, будто был завернут в хрустящую непроницаемую фольгу, будто был написан на бумаге печатными литерами. Что было в нём? Вещица? Слово, обозначающее вещицу? Куколка? Подробный рисунок насекомого? Безымянный дар, иногда испускающий лучи, разжигающий его так, что он становился хрустящим - любой шаг, незначительное движение давали о себе знать?
Пропитанный липким студенистым страхом, Нигма подался к выходу из своего убежища. Каждое слово прижимал ненадолго к небу, чтобы не вырвалось раньше времени, чтобы звучало, как можно точнее и как можно бесцветнее.
- Просто показалось... Мне просто показалось, ничего страшного не случилось.
Он откупоривает дверь. Первый шаг сделан. Его сознание обостряется, балансируя на грани умопомрачения. Пытаясь читать стены, как очередное своё приключение, Эдвард постепенно продвигался во тьме - вся подзёмка отвечала его шагам кривой маской эха. Передёргивало, будто Нигма смотрел в холодный разрытый лаз чужой жизни.