Сутки завиты в розги, во рту чикатило. Эдвард распахнул глаза, как шторы, и охладив босые ступни прикосновением к кафелю, вышел на кухню, где белая колонна холодильника подпирала потолок. Зарывшись в морозное нутро, нашёл ёмкость, в которой плескался кисель с кровавыми прожилками. Жадно выпил. Полегчало.
Этим утром он чувствовал себя симулякром. Копией того, чего нет. Его оригинал остался во вчерашнем дне и лакает из чужой миски. Убил бы этого гада, если б смог догнать прошлое... Ему казалось, что «я» – потерянная тень. Словно вчера, когда он шёл в банк, чтобы положить денег на счёт, но передумал и замер на полушаге, я-тень, ведомый лучом солнца, скользнул дальше, свернул за угол и скрылся. Подлинник вернулся домой, втиснул задницу в кресло-качалку и, счастливо попёрдывая, провёл вечер за просмотром телепередач. А Эд танцевал на стене котельной, обнимая силуэты проходящих девушек, и пытался схватить за хвосты хитрых змей, повторяющих контуры веток рябины.
Иногда, когда нет ноши – нет смысла идти. Мысли лениво сношаются, как супруги, справившие серебряную свадьбу – всё им давно знакомо, и секс больше ритуал, чем процесс, а на выкрутасы нет ни сил, ни... ничего уже нет, кроме ме-едленного действа. Кубик №15 Эдвард подбрасывает на ладони – он сотый зубчик на одной из самых заевших молний, и внезапно приставший к нему полицейский это понимал:
- Ты, случаем, не тот самый Загадочник? – его слова были как сплошное стихийное бедствие. Эдвард серьёзно подумывал ему возразить, но коп не давал ему и слова вставить. – И тебя, говорят, разыскивают. Точно разыскивают, я в этом даже не сомневаюсь!
Туча, как крыса, начала грызть красно-солнышко. Походу, день складывался из непрух. «Ничего, сейчас это лечат» - подумал Сфинкс, но в воздухе уже слышался дальний «привет» полицейских сирен. Эдвард казался сам себе мудрым кубиком, когда задумал, наконец, убежать куда-нибудь подальше отсюда. Тяжело было быть живым человеком – это как читать Ремарка внутри танка. а танк с утробным ревом несется на войну или ищет самку бронетранспортера для спаривания.
За ним решительно погнались. Он, огладив грани кубика, повернул их вправо – не глядя, бросил кубик за спину, ударив его об землю громко – как в большие барабаны. Асфальт растёкся жалобно, как масло, колёса машин начали крутить сальто, пытаясь выбраться из чавкающей ловушки, но тщетно. Вернуться за кубиком Эдвард не мог – он уже сиганул щукой в ближайшую подворотню и бежал так, что земля под ногами дрожала, как металлическая линейка. Он не сомневался, что скоро на это место должен был явиться Бэтмен и завернуть получившееся болото в трубочку своего рукава.
Загадочник не терял времени зря, позвонив до ближайшего таксофона и осведомившись, собирается ли Бэтмен возвращать потерянную им игрушку. Зверь непонимания, живший в дальних залах его души, издал громоподобный рык – интонации Бэтмена на этот раз были более сухими и резкими, так непохожими на его привычный тон. От них хотелось немедленно развернуться и бежать к свету – туда, где шум телевизора и смех. Белый страх как школьный мел, который Загадочник грыз исподтишка, потому что в организме не хватало кальция смелости – в ответ на очередную угрозу про «поймать», Сфинкс счёл нужным пошутить:
- Считаешь, что можешь заловить моё вечно танцующее сердце?
Надежда - лавочка возле края пропасти: сядь, покури...

Сердцем готов надвое разорвать всё своё бегство — но боязно: неприятности могут выйти. Фоновый Бог благоволил к Загадочнику, сначала подставив под удар Бэтмена одного из его шестёрок, а не его самого. Широкая улыбка, как большая гусеница, поползла по бледной, отдающей нездоровой синевой коже. Голова трещала, как котёл в котором пировали крысы. Из глаз сыпались искры, голову обносило, перед лицом, не потухая, яркими, разноцветными кругами каталась радуга, на уши давило, и под грудью, в клубок свитая, путалась, душила липкая нитка тошноты. Луна тусклая и со вкусом крахмала… Город выучен назубок, вызубрен до последнего стона, как собственная комната, в которой болеешь, пока за окном развёртывается снегопад, а зима накрывает землю звездой, той долбаной кометой, которой пугали детей, что вот, мол, скоро ничего не будет, а только один бесконечный тарарам...  Уловчивый на ухо, притворный, скользкий, опустошенный, как привидение, Загадочник почувствовал вдруг такую усталость, что не только смерть, показалось — десять раз умирая, не отдохнёт. Все дороги, проклятые петли, мостовые, лестницы, которые он исколесил и облазил, все усилия, хитрости, подлости, — вся эта бессмыслица — только для того, чтобы вот притащиться на этот мост. Тишина вновь повесилась, вывалив засиженный мухами язык.
Нигма – хурма хурмой, какие уж тут эмоции. Он всегда был ненасытен – съел бы с потрохами собственного Творца. Не спрашивайте его зачем, как не спрашивают тех, кого тяготит потыкать на красные атомные кнопочки. Он всегда жил одними предчувствиями – голосами, гремящими в лакунах его клеток. Одежда у него сегодня была какой-то повышенной пригнанности, а своим голосом Эдвард был способен довести настоящее время до кесарева сечения. Он так и застыл в позе насупившейся гремучей змеи, поставив трость перед собой блоком.  Это драка была всего лишь очередной его полировкой крови. И бьющий его Бэтмен — дневная, ясная, отменная действительность. Ему оставалось только представить, что он— жучок, и поджать лапки. «Скотство !..» - засветились в мозге титры. Эдвард вдруг ощутил себя морским узлом, тем узлом, который бесконтрольно одичал. Говорят, ведь, что только дьявол живет без надежды. Всё, что было необходимо сказать Бэтмену, он хранил в двух своих обоймах. Тепличные мыслишки… До стены рукой подать, но стена уже сама может руку подать, надо бы её пожать. 
- Ты бы знал, как упоительно я иногда тебя ненавижу. Твоя личность погибла в зародыше, Бэтмен, я был на панихиде. – Эдвард чиркнул по нему взглядом, как об спичечный коробок. – А ты так злишься, прямо-таки икру мечешь, а ведь именно ты обокрал меня.
Но, даже если он потерял кубик, не стоит, наверное, унывать, ведь даже в этом есть хотя бы одна положительная сторона; теперь Эд владелец истины.  Грамм тревоги, пятая часть горечи, щепотка боли, ложка страдания, капля благоразумия и вот у него на руках та самая истина, философский камень, повешенный ему на шею перед недолгим полетом в озеро упокоения. Конечно, он не умеет себе лгать, он бы очень хотел, но, порой, не выносимое внутричерепное давление, выуживает из его головы все шаткие иллюзии. Поэтому, с не давних пор, для него лучшим другом стал травяной отвар с благоухающим запахом.  Как хорошо он его понимает и умеет утешать!

- И что ты замер? Думаешь, я упаду на пустом месте с разбитым лицом? - произнёс Эдвард  с интонацией обиженного продавца раков, которому не верят, что раки не дохлые, и он запускает руку в коробку, чтобы достать шевелящееся илистое чудовище. Но чем ближе подходил Бэтмен, тем сильнее Эдвард ощущал, как вдоль позвоночника сыпется ледяной песок, теребя напрягшиеся волоски кожи. На задней стенке черепа, конечно, скребла обгрызенными ногтями тревога. Мнительность. Стремительный перебор картинок. Мгновенных. Вытесняющих одна другую. Извращенных. Аляповато ярких, деформированных, свивающих замысловатую череду кошмаров. Кошмаров осязаемых, реальных. Ноги подкашивались. Он всё ещё надеялся проснуться от этого, например, посреди ночи, в которой беспамятство чередуется с обнаружением взмокших простыней.
- Будешь бить? - по кругу сердце прогоняет тишину, густую, будто мед. В нём течет тишайшее теченье, пока не прилетает шар. Шар удивления виснет над берегом, минуту неподвижным просуществовал  - и лопнул, и вдруг посыпалось, и закрутилось, заплясало все то, чем он по стенки тонкие заполнен был. Глаза были сполна накормлены зрелищем улетающего в толщу вод кубика, каждый нерв запомнил эту сцену и теперь клял его за бездействие.
- Будешь? Просто скажи «да» или «нет»….
Кто-то кровью плеснул на жар – ни вдохнуть, ни срыгнуть, ни взвыть. Со стремительной статью хищной птицы Нигма кидается первым, внятно и внушительно прошипев в ухо: «Я не вернусь в Аркхэм, никогда-никогда, я обещаю - я убегу» - естественно убежит, но куда? В прозрачные двери так увлечённо читаемых им книг? Эдвард не солнце, он всего лишь неустойчивая лампа, её электрический свет - жизненные силы, с вечера уныло расползшиеся по углам квартиры, сейчас, толкаясь и дурачась, заняли в его гибком теле свои рабочие места и он, один раз ударив тростью в бок, побежал, пустился в бреющий полёт по городу. Ощущения так и хлопали внутри: «Браво, бис, Эдди!», но аварийного выхода не было никакого – не нырять же, в самом деле, в воду?
Не зря говорят, что разбитые умы сбиваются в стаи – спасительный свет фар мотоцикла лёг ему наперерез – и кто-то выкрикнул:
-  Довольно чесать за ушком ночь, облезлую горжетку. Сделай меня богаче на чувство гордости, что я спасаю сейчас твою дырявую шкуру.
- Маэстро! – ошеломлённо выдохнул Эд, действительно спасённый, в минус миле от Бэтмена, у которого появилась возможность протрезветь от этого злого не-сна. – Он взял меня на мушку. Он нас догонит, нет смысла…
- Час не стукнул и не пробил, а подкрался и угробил. ♬ -  помчались на мотоцикле уже вместе – стрела стрелой. У Эдварда  не кровь, а раствор, не мысли, а гашетка: дави и коси всё; и мир попадался, убегал, прятался за спины, поднимался, спотыкался и кубарем пугал в лицо. И только птицы беспечно и оптимистично высвистывали одним им доступные для понимания фразы.
- У меня кровь на макушке дыбом стоит, - прошептал Нигма. Вздоха облегчения не вырвалось, было просто не до разбора чувств. Знакомый абрис спины и очков со знаком нот унял частое биение его сердца, адреналина поубавилось. Кляча разговора бодро скакала в гору.